Дядя Петя всегда так говорил: редко у какой бабы корма не подкачает. Тоже моряком был. Правильно говорил, корма у всех баб непутевая - одним словом, не корабли эти бабы, а никудышные лодки.
- Ну и как я тебе разгляжу температуру? - бубнил Коля, вертя в толстых пальцах блестящую трубочку градусника.
- Тут тридцать пять, тридцать семь, тут, Валь, и сорок два... И, по-моему, сорок два и есть... А, Валь?
Он строго глянул на жену.
Валя второй день горела в лихорадке. Дом их стоял одиноко, поодаль от деревни.
- Может, тогда поеду до Сергеича за лошадью?
- Нет, - помотала головой жена, - сорок два не может быть, так бы я уже померла, а я вон... еще дышу. Не езди, принеси лучше клюквы, отвари малиновых веток.
Коля кивнул угрюмо и пошел на веранду. Там под притолокой торчали перезимовавшие пучки сухой малины, череды, чистотела и разных других трав.
- Заварю-ка я тебе еще зверобоя, - подумал вслух Коля. Он пристально осмотрел ряд сухих трав, ожидая, как которая-нибудь так и бросится сама в глаза. Она и поможет. Травы хитрые. Ежели человек дурак, то они умно поступают - лезут на глаза.
- Ну, зверобой, ты, что ль? - спросил Коля у сухих рыжеватых звездочек. Что-то якобы услышал в ответ и поморщился недовольно:
- Малина точно, я это знаю, но и еще что-то...
Он отошел на несколько шагов вглубь веранды, потом внимательно глянул на ряд трав и удивился:
- А ты-то тут при чем?
Маленький, белесый пучок бессмертника напрашивался в руки.
- Ежели только для подмоги, печенку поддержать. А так ты не лекарь, не берись даже, - выговаривал Коля, заваривая сухие стебельки крутым кипятком.
- С кем ты говоришь? - слабым голосом позвала из горницы жена.
- Да с травой, - ответил Коля, - Малину выпила?
- Выпила.
- Спи теперь, отдать швартовы, задраить иллюминаторы! Весь праздник мне испортила, - добавил он тихо.
- Весь праздник тебе испортила, - донеслось из комнаты. - Уж прости, что частушек не попою.
- Ладно, - буркнул Коля, - сам справлюсь... Нужны кому частушки эти.
- А закуску-то какую не соорудил?
- Кок на камбузе не спит. Достану все из трюма, хлеба порежу... Чего там...
- Да подмети пол-то, палубу-то эту... А то стыдно людей. Скажут, заболела Валя, а Коля грязью зарос... - проныла жена тоскливо.
- Ладно, ладно, палуба у меня в шесть утра надраена до блеска. Флаг только не поднят. Все недосуг. И некому.
Коля в молодости служил в Военно-Морском Флоте на Северном Ледовитом океане. Пять лет оттрубил на крейсере «Отчетливый». Пожалуй, что вся его жизнь в эти пять лет и уместилась. Все остальные годы были неважными, прозрачными, будто несуществующими и ненастоящими. А от его настоящей жизни остался только чемодан фотографий. Маманя письмами его пять лет печку растопляла, а фотографии бережно складывала в небольшой такой картонный чемодан. Коля гордился своей молодостью. В морфлот тогда брали только самых лучших, самых крепких парней. Их деревня вообще была военно-морской, мало кто из парней служил в других войсках. Крепкие, невысокие, светловолосые, их, как лучших боровичков в грибную пору, забирала Родина на пять, а то и на семь годков под свое крыло, берегла под сердцем, как самых надежных и родных.
Зимними скучными вечерами, когда Валя смотрела по телевизору бразильские фильмы, которые Коля не понимал, он прятался от ее слез и причитаний на печку, где зажигал тусклую лампочку, открывал заветный чемоданчик и начинал снова разглядывать свою короткую настоящую жизнь. И вот уже всех десятков лет - как не бывало, а Коля снова оказывался на корабле, болтал с Афоней Сташенко, с Тимкой Петровым, ругался с Саней Зайнуллиным, а потом мирился. Афоня худой, не в коня корм, а Тимка - вон какой маленький, меньше всех. Это потом он подрос, заматерел. Афоня отъелся... Перебирая фотографии, Коля снова и снова переживал одни и те же пять лет.
Но была у него небольшая кучка фотографий, аккуратно завернутых в пожелтевшую газету и перевязанных старой резинкой. Коля не смотрел эти фотки, чтобы не травить душу, и Вале не давал смотреть. Там был один член их команды, который потом погиб... Так глупо погиб...
- Коль, а Коль. Маня-то придет ли? - спросила жена. Маня всегда приходила на праздник со своим Ваней. Пока они с мужиками отмечали День Военно-Морского Флота на лавочке возле дома, Маня чаевничала с Валей. А потом они начинали петь частушки под Колину гармонь.
- Придет, куда она денется, - пообещал Коля.
- Вот и хорошо, - вздохнула жена.
Мане было уже к семидесяти, она была постарше своего Вани на четыре года. Может, и не пойдет уже - не то здоровье - семь километров из соседней деревни.
Коля крякнул с досадой на годы и пошел в горницу, где на стене вместо ковра висел морской Андреевский флаг. Он осторожно отцепил булавки, которыми флаг был пришпилен к пухлому слою обоев, покрывавшему круглые бревна избы, и торжественно понес флаг на руках на улицу. Там рядом с домом целый год ожидал этого часа железный флагшток, сиротливо раскачиваясь под ветрами. Каждую грозу, укрывая голову подушками, Валя завывала, боясь удара молний. При этом она утверждала, что все тучи, как пчелы на медведя, летят на эту железяку и потому гром гремит так страшно громко, что молния бьет в их дом.
- Какая глупость! - пожимал плечами Коля. - Будто тучам в небе места нет! Летают они, Валя, где хотят, а молния бьет всегда в железо. Это правда. Хорошо, что не в дом. Если бы в дом, Валя, то был бы пожар.
Валя, боясь грозы, наваливала на себя груду подушек и завывала, а Коля, поправляя ее покрывала, успокаивал:
- Земле-то ить тоже крутиться надо. Ты вот не поешь когда, - шустро крутишься? А? Не шустро. Потому как сил нету. Вот и ей поесть надо. Чего выть? Счас она зарядом-то заправится и пойдет кружить до следующего лета. Годовое дело, Валя! А ты боишься.
За многие годы совместной жизни Коля привык к однообразию. Он знал все слова и все поступки жены, и потому жизнь в своем простом, привычном укладе не раздражала и не мучила его.
- Знаешь, как-то Тимка попросил нас укоротить ему шинель. Выдали нам новые шинели, а Тимка росточком маленький, прям малышок. Как его в морфлот взяли - не понимаю.
- Да рассказывал ты мне сто раз! - с ходу сердилась Валя.
- Ага, - не обращая внимания на ее замечание, продолжал Коля. - Шинель-то ему вышла аж до пят! Нашел он ножни и говорит Сашке Вострякову, мол, обрежь...
- Да слышала я! Ну и нагнулся, ну и отметил, ну и получил себе куртку. Ну?
Коля медленно гладил рукой затылок, счастливо улыбался, глядя куда-то сквозь потолок на далекий свой корабль «Отчетливый», где в кубрике матросы-пацаны потешаются друг над другом.
- Нагнулся он и говорит - во, во, - показывает рукой под колено - досюда чтоб было. Сделали зарубку. Ладно. Ага. Сашка-то понял, в чем дело...
- Думаешь, понял?
- А как же! Понял, паразит... Ножнями взял и отрезал... Казенное имущество...
- Ай, паразит, - не выдерживала в сотый раз на этом месте Валя.
- Ага. А когда шинель-то примерили, так она как куртка ему... Тимке-то. Понимаешь? Он нагнулся, понимаешь? Надо было не нагибаться!
- Ну неуж не понимаю! - возмущалась Валя.
Коля крепко жмурился и раскачивая головой, собираясь громко захохотать. Валя не выдерживала и в сто первый раз улыбалась, искренне жалея и дурачину Тимоху, которому потом вписали три наряда вне очереди за порчу государственного обмундирования, и всех остальных, которых уже и в живых-то не было...
- Теперь про командира будешь рассказывать, про то, как ты его спас?
- Да, спас... Смыло бы волной... А вот так совпало: он уже за бортом, одной рукой держался... Как будто Бог меня послал - пошел я на палубу...
- Не буду слушать! - категорически протестовала Валя. - Страшно. У меня потом голова кружится и шатает. Нет, не буду. Про медведя расскажи.
Колин настрой тут же пропадал. Про медведя он рассказывать не любил.
- Ладно, пойду косить, - отмахивался он от жены. - В другой раз расскажу. Тебе не все положено знать. Не бабье дело - морская наука.
Коля бережно расправил флаг, проверил петельки и стал аккуратно прицеплять флаг к веревке. Все приготовив к торжественному подъему, он пошел в дом за гармонью. Гармонь украшала избу и занимала почетное место наверху серванта, подавляя своим коричневым блеском весь нехитрый Валин хрусталь. По молодости, после удачных свадеб, на которых Коля был первым гостем-гармонистом, гармонь иной раз просыпалась под утро вместе с незадачливым хозяином вовсе не на своем месте, не на серванте, а в дальнем углу комнаты на ножной швейной машинке. Порой она и вовсе была прикрыта старым фланелевым халатом, как виновница разгула хозяина. Несколько дней, пока налаживались отношения в доме, а Коля потихоньку приходил в себя, она смиренно стояла там и никто не подходил к ней. Халат на это время не снимался, чтобы инструмент не лез Вале на глаза и не слушал лишних оскорблений и угроз в свой адрес. Потом, когда обиды затихали, а Коля полностью успевал загладить свою вину, гармонь торжественно водружалась на свой трон, который на это тревожное время чинно занимал ее главный соперник - блестящий электрический самовар, подаренный Вале колхозом в день ухода на пенсию. Самовар съезжал в угол на швейную машинку, и все становилось на свои места до следующей веселой и разгульной свадьбы.
- Ты как, получше? - спросил Коля жену.
- У-у, - кивнула Валя.
- А то, может, поприсутствуешь... При подъеме флага?
- Не бабье дело, - сказала Валя
- А то ведь такое дело... Что-то Ваня с Маней не идут. Кто поднимать будет?
- Не бабье дело...
Ваня с Маней и в самом деле очень запаздывали. Время приближалось к обеду, а флаг был не поднят.
Коля вынес гармонь, аккуратно примостил ее на бочок на лавку и присел рядом. Неподнятый флаг колыхался на ветру, как расклешенное девичье платьице на причале. Поднять флаг самому - не проблема, но тогда некому будет играть музыку. Коля поднялся, нерешительно подергал веревку и снова присел на лавку. Уже лет тридцать в День Военно-Морского Флота флаг поднимался под музыку. Раньше на праздник к нему собиралось много мужиков - и своих, и с соседних деревень. С годами гостей становилось все меньше, а теперь вот и вовсе никого нет. И Ваня подвел, наверное, заболел.
Коля посидел еще немного, потирая ладонью нахмуренный лоб, потом решительно встал и направился в сторону пляжа.
А почему бы и нет? Ну неужели на самом деле бабе поднимать флаг? Тем более что приболевшая она, еще и слова не те говорить начнет, в серьезный момент, как всегда, расхихикается, испортит всю церемонию. Всяко в такой солнечный день кто-нибудь на пляже загорает, может, и найдется какой достойный, подходящий мужик. Может, обрадуется даже такому счастливому случаю - поднять флаг...
Коля высмотрел с пригорка на противоположном берегу парочку в купальниках и пошел к ним. Торопливо перешел речку вброд, намочив парадный костюм, и виновато подошел к молодым людям.
Девушка и парень лежали на цветном покрывале, нацепив на глаза солнцезащитные очки, и были похожи на инопланетян.
- Кхе, - тихо, чтобы не напугать, предупредил Коля.
Парень повернул к нему черные окуляры и замер в ожидании.
- Я извиняюсь, конечно, - сказал Коля, - но вы случайно не военный?
- Что такое? - возмутилась девушка и согнула ноги в коленках.
- Нет, - сказал парень.
- А в армии, часом, не служили?
Коля присел на корточки, не сводя глаз с черных очков.
- Нет, и не собираюсь. А что? Коля задумчиво вздохнул:
- Да мне тут... Это... Флаг бы надо поднять.
Честное признание неожиданно не понравилось и ему самому. Стало как-то неловко, будто он поделился с посторонними глупой идеей. - Да ладно, чего там, - поспешно добавил он.
- Какой флаг? Парень приподнялся на локте.
- Андреевский...

 - Зачем?
Парень приподнял очки и строго глянул на старика.
- Так ведь как зачем... Праздник сегодня. День Военно-Морского Флота, - доложил он парню, досадуя на себя за покладистость.
- Какого флота? - удивился вдруг парень, - Дед! Очумел? Флот твой весь уплыл. Который-куда. Флот уплыл, а праздник остался, да, Ветта?
Парень радостно расхохотался своей шутке. Коля зачем-то кисло улыбнулся ему в ответ. Девушка недовольно перевернулась на другой бок.
- Ладно, я пойду, - сказал Коля и поднялся, громко хрустнув коленками.
- Вот сука, - бубнил он то ли на себя, то ли на парня, переходя речку вброд. - Зря только штаны намочил. Козел.
Парадный костюм его был мокрым и идти в таком виде в деревню не хотелось. Да и моряков там не осталось, так одни только безыдейные старички.
Коля стал перебирать, кого можно было бы пригласить, но всякий раз приговор был один.
Он шептал торжественно, как судья: «Недостоин», - и тяжело вздыхал.
Получалось так, что флаг придется поднимать Вале. И хотя он всю жизнь упрекал ее в том, что она баба, а бабе на корабле места не должно быть, но положение сегодня становилось безвыходным.
- Отдраить иллюминаторы! - скомандовал он, отвешивая ситцевые шторы на окнах. - Достать из трюма провиант! Подъем!
Валя недоуменно замигала слезящимися от температуры глазами.
- Все на палубу! Форма одежды - парадная.
- Чего ты?
- Вставай. Сегодня тебе будет доверено поднять флаг.
- Дожилась...
- Может, конечно, и не достойна ты, но больше некому. И потом: раз уж баба на корабле живет, то она и не баба, а моряк. Подъем.
Валя растерялась:
- Не положено мне...
- Ладно, - махнул рукой Коля. - Ты хотя бы политически грамотная. Я столько лет вел с тобой разъяснительную работу. А то ведь другие... Ладно, вставай. Валя засуетилась, с трудом поднялась с постели. Хворь как рукой сняло.
- Тогда мне костюм надо надеть? С пиджаком...
- Давай.
Валя слабо пошатнулась, открывая шкаф.
- Ты это... - замялся Коля, - Не серчай, что ты хворая такая... Пройдет.

 

- Ага, - кивнула Валя, - Я сейчас, я скоро. Не расстраивайся, что я баба, Коль. У вас ведь медведь на корабле жил? Жил! А что я, хуже медведя, что ли?
- Медведь флаг не поднимал, - строго поправил ее Коля и пошел на улицу.
Мишу зарубили топором мужики на причале. Их ручного, доброго друга, который без спросу побежал за угощением к народу. Опять же - к бабам, которые полоскали белье на мостках. И как они не уследили? Как прозевали своего Мишу?
- Готова?
Валя стояла перед ним в сером костюме, в выходных черных туфлях на толстых каблуках, строгая и немного виноватая.
- Готова. А Вани нет? Может, еще придет...
- Нет.
Коля взял в руки гармонь, надел на плечи ремешок и тоскливо глянув по сторонам, гаркнул:
- Приготовиться к подъему флага Российского флота!
Валя побледнела и сжала губы.
- Флаг Российского флота поднять!
Он развернул меха, дал первый яркий аккорд. Валя дрожащими руками стала тянуть веревочку.
- Медленно тяни, плавно! - торопливым шепотом подсказал он. - Господи Ты Боже мой!
Не дергай!
И заиграл.
Неожиданные для летнего дня звонкие звуки «Варяга» всколыхнули тишину, и она вздрогнула, испугав и поле, и лес, и небо, казалось, качнулись и затрепетали деревья, пошатнулся дом, зашелестела трава.
«Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает...» - запел Коля. Раньше он никогда не пел. Только играл. Голос его был хриплым и напряженным, готовый в любую секунду сорваться и утонуть в музыке, как старая, ржавая баржа в бесконечном океане. - «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Пощады никто не желает».
Петь ему было трудно. Голос клокотал и задыхался, боролся с тишиной из последних сил будто уже тонул в ледяной безразличной воде. Не все слова песни были слышны, некоторые проглатывала жадная, ледяная пучина. Коля захлебывался песней, она душила его, охватив горло жаркими, беспощадными строками. В какой-то момент он замолчал вовсе, но потом снова запел песню сначала, упорно не сдаваясь, проговаривая по слогам каждое тяжелое, как камень, слово.
Из его потускневших от напряженной неравной борьбы глаз потекли слезы. Они растекались и прятались в глубоких морщинах его торжественного, светлого лица.
А флаг медленно поднимался все выше и выше над домом. И, казалось, что не будет конца Колиной песне, и движению этому не будет предела. И где-то высоко-высоко над облаками тонкий, трепетный лоскут вдруг замашет крыльями и полетит над землей как живая, славная птица.
Дер. Коньково, Псковская область.