Все, кто первый раз видел замполита капитана 3 ранга Антона Макаровича Губанцева, испытывали неловкость. Правая щека кудрявого, голубоглазого коротышки была изуродована бугристой, зловеще-сизой родинкой. От нее невозможно было отвести глаз. Поговаривали, что из-за этого недостатка его и спихнули в дивизион ремонтирующих кораблей, уже который год занимавший по числу дисциплинарных проступков первое место в военно-морской базе.
Офицеры и матросы уважали Губанцева за веселый нрав, незлобивость и искреннее желание прийти на помощь. Между собой называли просто - Макарыч.
После обеда Антон Макарович уединился в своем кабинете, наказав дежурному не беспокоить. «Секретчика с бумагами пригласи, а более никого».
Кабинет замполита мало чем отличался от комнаты-щели механика и других дивизионных специалистов. Те же маскировочные шторы, железная койка под синим казенным одеялом, стандартный письменный стол. Единственное отличие - массивный шкаф с зеркалом, встроенным в дверцу.
Антон Макарович избегал подходить к зеркалу. Волнистая, цвета аквариумной зелени поверхность обладала способностью подчеркивать любые, даже мелкие недостатки в облике человека.
На шкафу громоздились предметы культа: настольная трибуна с гербом Советского Союза и урна для голосования. Простенок у окна занимал портрет Хрущева. Никита Сергеевич очень походил на самого себя, даже с бородавкой на носу. Эта бородавка примиряла Губанцева с собственным уродством. «Не по чину я себе блямбу отхватил, - усмехнулся он, глядя на портрет, - у Никиты Сергеевича и то меньше».
Сегодня он был доволен собой: дельце с комнатой для дивизионного доктора провернул ловко. Жилье - основа всего, привязывает. В дверь осторожно поскреблись. «Эк ведь как ходит, не услышишь», - подумал Губанцев, глядя на дверь.
- Заходи, Николаич, не стесняйся.
Секретчик мичман Деркач застыл на пороге с папкой, поводя всегда немного влажным носиком. Прилизанные волосы блестели.
«Крыс, вот он кто, - решил Губанцев, раздвигая в улыбке рот. - Точно, крыс. Ему бы усы и хвост. Верное дело - стукач. С ним надо ушки востро держать».
- Ты тетрадочку захватил, Николаич?
- Как всегда.
-  Почта мне есть?
- Так точно. Я вам документы в папочке оставлю, только в реестре извольте расписаться. Вот здесь. И за тетрадочку тоже, благодарствую.
- Педант ты, Николаич, педант. И правильно! При твоем деле иначе нельзя. Понимаю и всячески поддерживаю. Ну и как оно вообще?
-  В смысле? - Деркач наклонил голову. Тяжелые его глаза сделались неподвижны и стали походить на шляпки ржавых гвоздей.
- Насчет морального климата?
- Имеет быть, - многозначительно сказал мичман.
- Понятненько. В случае чего - сразу ко мне. Сам знаешь: партия наш рулевой и танки наши быстры.
Оставшись один, Губанцев вздохнул. С экой мокрицей миловаться приходится. А что поделаешь? Пододвинул секретную тетрадь. Привычно открыл на нужной странице, где красной тушью было выведено: «Анал. политморсос», что означало «анализ политико-морального состояния», достал ручку и принялся писать. Он не знал, для чего пишет, и не очень задумывался над смыслом написанного, иногда ограничиваясь кратким: «Пьянок нет». А если таковые случались, перечислял фамилии провинившихся. Чаще всего просто брал газету «Красная звезда» и переписывал какую-нибудь статью, заменяя «мотострелковую дивизию» дивизионом ремонтирующихся кораблей. Антон Макарович не сомневался, что занимается важным и нужным делом. Грамоты, верно, ему не хватает: семилетка плюс коридор да курсишки. Не академия. Зато - жизненный опыт и всестороннее знание людей. Комиссар - дар особый. Губанцев любил, когда его называли комиссаром. В поздравительном адресе к сорокалетию Антона Макаровича были такие слова: «Вы прошли большой и светлый путь от рабочего вагоноремонтного депо до политработника, проводника идей партии…». Когда Губанцев вспоминал эти слова, у него влажнели глаза. Все правильно, он и партийное слово в массы нес, и о личном составе заботился. А сколько пьяниц раскрыли перед ним душу, сколько непутевых, зареванных баб, пытавшихся партийным билетом вернуть в семью своих шаромыг-мужей, утешил и наставил он! «Я тебе вот что скажу, Рая, или как там тебя. Ну, суну я твоего мужика на парткомиссию, что, мол, разложился, нашел бабу на стороне. Впаяют ему строгача, запьет с горя, и у меня рост взысканий, и у тебя шиш. Он что, спать после этого с тобой станет? Враз уймется? Или как? Случаи бывали, но редко Чаще наоборот выходило. А ты, птаха, лучше женской хитростью жми. Мы, мужики, что? Дурье! Как окунь, на пустой крючок идем. Та зазноба пригожая, а ты лучше будь. Муж приходит со службы под банкой - не зуди. Кофточка на тебе белая, юбка скрипит, и изо всех мест духами пахнет. А уж до дела дойдет, ты его, Рая, так ублажи, чтобы он на зазнобу и глаз не клал, не то, что… Хм-м».
Задушевные эти разговоры не одну семью восстановили, уберегли от распада ячейку государства. Другой сильной стороной Губанцева были письма матерям старшин и матросов. Особая грамотность не требовалась, нужны были теплота, искренность, подход. Мать, даже если она профессор, на ошибки в письме смотреть не станет, ей важнее знать, что единственный ее сын Вова имеет калорийное питание, прибавку в весе и за успехи в боевой и политической подготовке в скором времени будет сфотографирован на фоне развернутого знамени части.
Благоговея перед печатным словом, пусть даже отстуканным на пишущей машинке, Антон Макарович не удивлялся, что военкомы, председатели колхозов и даже секретари райкомов отзываются на его просьбы, - в стране, где человек человеку - друг, товарищ и брат, по-другому и быть не могло.
Всякого рода несовершенства зависели от самих людей и никак не влияли на политику партии и правительства. Антон Макарович верил, что войну без Сталина народ никогда бы не вытянул, верил и в культ личности, в правильность его разоблачения - как партия, ее руководство сказали, так оно и есть. А какие были сомнения, Губанцев их в себе глушил. В свободное от службы время Антон Макарович читал труды Владимира Ильича Ленина. Сказать по совести, ничего он в тех трудах не понимал, однако непременно подчеркивал отдельные выражения и делал на полях пометки вроде: «Оч. важно, оч. правильно!». Все это свидетельствовало о том, что теоретическая подготовка у Губанцева была на вполне удовлетворительном уровне. Он, что называется, кожей чувствовал: материя первична, а сознание вторично. Верил он, конечно, в исторический и диалектический материализм, в то, что историю делают не личности, а народы. И что, наконец, коммунизм возможен в отдельно взятой стране, но в глубине души, тайно даже от супруги Евдокии Ильиничны верил также и в Бога, в наказание за грехи, и в Страшный суд. Суд этот представлялся ему в виде заседания парткомиссии, где есть председатель, члены. Только стоишь ты перед столом, исповедуясь, голым. Верил, что и там врать нельзя, грех сам наружу вылезет. Вся разница: в одном случае без партбилета останешься, в другом - попадешь в ад и будешь лизать раскаленную сковороду. В том, что все политработники и он, конечно же, за богохульство будут подвергнуты такому наказанию, Антон Макарович не сомневался. Чтобы хоть как-то уберечься, в потаенном карманчике портмоне носил нательный крест и бумажку, на которой поселковая бабка-ведунья начертала молитву.
Сделав запись, Губанцев отодвинул тетрадь и замер, покосившись на дерматиновую папку, оставленную Деркачом. Не любил Антон Макарович документы. Пшик, пустой звук, чепуха на постном масле, а иной раз столько от них неприятностей. Потер глаза, задумался. И было о чем. Обстановка в дивизионе сложная. Антон Макарович мужицким умом понимал, нутром чувствовал, что скоро грянет беда, и клял тот день и час, когда дал согласие идти в проклятый дивизион. Польстился! В политотделе сказали: вытянешь дивизион в середнячки, переведем на должность капитана 2 ранга. При таком звании можно и о пенсии подумать. Да, польстился, дурья башка.
Губанцев представил родное село под Можайском, тихую речку, сумерки, соловьи бьют в ракитнике, аж за сердце берет, а на взгорке избы со светлыми окнами. И вздохнул.