Боевое сколачивание на-
    шего 36-го минно-торпедного полка закончилось в последние дни июня сорок второго. А в ночь на 1 июля мой экипаж и экипаж Осипова подняли по тревоге. В штабе нас ждал командир полка. Он был явно чем-то озабочен.
- Ставка Верховного Главнокомандования отдала приказ об эвакуации войск из Севастополя…
У меня сжалось сердце.
- Командующий военно-воздушными силами Черноморского флота, - продолжал Ефимов, - поставил перед нами задачу: прикрыть от воздушных атак противника четыре тральщика, уходящих сегодня из порта. Поручаю это вам. На кораблях - дети, женщины, раненые. От вас, от ваших действий зависит их спасение.
Выйдя из штаба, мы долго соображали, как бомбардировщикам прикрыть морские цели от воздушных атак.
- Огнем из пулеметов, - нерешительно предложил Осипов.
- Но ведь, Степан, у нас не та скорость, не та маневренность…
- Видимо, не от хорошей жизни нас посылают, - сказал Осипов, - значит - нет другого выхода.
Вылетели перед рассветом. А едва блеснул над морем первый луч солнца, мы обнаружили те тральщики. И тут совершенно неожиданно они открыли по нам огонь из пулеметов.
- Очумели, что ли, морячки! - кричит стрелок-радист Николай. Решаю снизиться метров до пятидесяти. Покачиваю крыльями. Наконец-то узнали они своих. Набираю высоту две тысячи метров, занимаю позицию на дистанции трех километров от кораблей, взаимодействую с экипажем Осипова. Тут Панов докладывает:
- Командир! Ниже на двести метров курсом на тральщики летит «юнкерс».
Разворачиваюсь, иду наперерез. Подаю команду:
- Приготовиться к открытию огня!
«Юнкерс» на перекрестье прицела. Еще секунды, и мои друзья нажмут на гашетки. Но враг заметил нас. Резким разворотом ушел мористей. Атака фашиста сорвана, и это уже хорошо! Но через некоторое время «юнкерс» вернулся. Может, это был уже другой? Какая разница! Его Панов обнаружил в пятистах метрах ниже нас. Сам снижаюсь, иду навстречу. Немцы заметили нас, открыли огонь. Мы ответили тем же. В конце концов противник не выдержал: «юнкерс», неприцельно сбросив бомбы, отвернул в сторону, увеличивая скорость скрылся из виду.
«Пронесло, - думаю, - но надолго ли?»
Через несколько минут Панов снова доложил:
- Командир, на востоке две точки.
Ну вот, фашисты не заставили себя ждать. Ничего не поделаешь, надо принимать бой. Разворачиваюсь им навстречу. Командую:
- Приготовиться к ведению огня!
Но тут же слышу радостный голос стрелка-радиста:
- Командир, наши!
Бывают же такие счастливые минуты жизни! Это ДБ-Зф 5-го гвардейского авиаполка пришли к нам на смену. Глянул на бензомер - горючего только до аэродрома. И только теперь почувствовал дикую усталость. После пяти часов полета. Передаем патрульную службу гвардейцам и поворачиваем домой.
Садимся. К самолету подкатила «эмка». Из нее вышел командир полка. Выслушав доклад, Ефремов поздравил наш экипаж с боевым крещением.
Начало было положено. Начало цепи бесконечных тревог, боевых вылетов, начало радости побед и горечи утрат. Калейдоскоп событий. Обо всем не расскажешь. Это была рискованная фронтовая работа. Каждый вы лет был встречей со смертью…
Летом сорок второго в донских, задонских, ставропольских степях шли упорные кровопролитные бои. Фашистские полчища, не считаясь с потерями, рвались к Сталинграду, к нефтяным и хлебным районам Северного Кавказа.
Летчики нашего полка днем и ночью наносили удары по мотомеханизированным колоннам противника на переходах и в местах сосредоточения. Каждый экипаж при выполнении задания делал все возможное, чтобы нанести максимальный урон врагу. И в каких только ситуациях нам не приходилось бывать!
Запомнился день 25 августа 1942 года. Он мог стать последним для меня днем.
…После трагического случая, когда осколком снаряда в голову был убит командир эскадрильи Платон Семенюк, было приказано всем летчикам брать на боевое задание армейские каски и обязательно надевать их при выходе на цель. Нужно сказать, что, надев каску, летчик испытывал большое неудобство. Честно признаться, я пренебрегал этим приказом.
Нам надо было нанести удар по скоплению танков в районе станицы Неберджаевской. Эта станица была своего рода воротами Новороссийска, именно здесь шли ожесточенные бои. Авиаторы всеми силами старались помочь частям, сдерживающим рвавшиеся к городу части противника.
…Эскадрилья комэска Николая Балина, в составе которой действовало мое звено, летит в сторону Неберджаевской. Легли на боевой курс, и сразу же возникло море взрывов. Немцы пристрелялись. Снаряды начали рваться совсем рядом. Я вспомнил о каске. «Надеть, что ли?» - думаю. Прежде всегда обходился без нее. А сейчас внутренний голос подсказывал: надень каску! Надел. Вижу, из люков самолета Балина посыпались бомбы. По запаху от сработавших пиропатронов понял, что сбросил бомбы и мой штурман Дима Никитин. Хорошо, думаю.
В тот момент несколько вражеских снарядов разорвалось рядом с правой плоскостью машины. Резануло ослепительной вспышкой по глазам, и я провалился в небытие. Сколько времени находился в бессознательном состоянии, не знаю. Очнулся, когда бомбардировщик был уже на высоте четыреста метров. Земля стремительно приближалась. Инстинктивно хватаюсь за штурвал, пытаюсь вывести машину из пикирования, но машина на рули не реагирует. Холодом пронзает мысль: а вдруг они перебиты?! Неужели конец?
«Спокойно!» - говорю себе. Надо бороться. Левой рукой начал вращать ручку триммера рулей высоты, а правой из всех сил тянуть штурвал на себя, упираясь в педали руля поворота. Самолет постепенно начинает реагировать, сначала медленно поднимает нос, а потом круто - метрах в тридцати от земли переходит в горизонтальный полет.
После невесомости при падении чудовищная сила вдавливает меня в сидение, тело свинцом наливается, не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но вскоре эта дикая перегрузка кончается. Пробую вращать штурвал: самолет слушается рулей, значит, с ними все в порядке. Пронесло. Вытираю холодный пот, застилающий глаза.
- Командир, что происходит? - будто издалека слышу тревожный голос Никитина.
Голова гудит, во рту сушь, звенит в ушах. Понемножку прихожу в себя, начинаю соображать что к чему. Вокруг ни одного самолета. Видимо, все произошло настолько внезапно, что никто из наших не успел заметить нашего исчезновения.
Понимаю, теперь надо скорее уходить за линию фронта, пока не обнаружили нас фашистские истребители. Они любят охотиться за одиночными поврежденными самолетами. Срочно разворачиваюсь, набираю высоту и беру курс в сторону Цемесской бухты.
Ну а теперь можно заняться и собой. Ощущаю сильную боль в правой половине головы. Трогаю щеку и тут же отдергиваю руку - вся перчатка в крови. Пятна крови и на комбинезоне, и на спасательном жилете. Становится не по себе. Двигаю головой - вроде ничего, шевелится. Значит, легко отделался.
- Все в порядке, Никитин! - кричу штурману. - Летим домой через Цемесскую. На какой высоте ты сбросил бомбы?
- Три тысячи двести!
- Ого! Выходит, мы кувыркались 3170 метров! Здорово!
- Ты посмотри на себя в зеркало, как тебя разукрасило.
- Уже полюбовался. Хорош, ничего не скажешь.
Я осмотрелся. Вижу, справа на уровне моей каски пробит фонарь кабины, на комбинезоне осколки раздробленного плексигласа. Сколько их в моей физиономии - придется считать на земле.
Когда прилетели на аэродром. Начали воспроизводить в памяти случившееся.
Комэск Николай Балин, совершив посадку, подошел ко мне. Дружески похлопал по плечу.
- Ну и везучий же ты, Минаков. Мы думали, что случилось худшее. Мне доложили: «семерка» падает. Решили, что ты сбит.
В это время техник самолета Иван Варваричев принес мою каску и осколок снаряда, которые нашел в кабине. Балин внимательно осмотрел их и задумчиво произнес:
- Верно в песне поется: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре…»
- Сантиметра, - вставил Варваричев.
- Верно, - сказал Балин. - Четырех сантиметров вполне хватило бы. Возьми, Минаков, на память этот фронтовой сувенир. Желаю, чтоб в твоем домашнем музее он был единственным. И комэск протянул мне стальной осколок.
До сих пор, вспоминая тот случай, не могу логически осознать факт: что заставило меня тогда надеть спасательную каску? Ведь до этого и после я ее ни разу не надевал.