1. Ни дня на фронте.
В памятный для меня день, 23 июля 1955 года, отец - ответственный работник Главного штаба ВМФ, как правило, не появлявшийся дома ранее двадцати часов, приехал со службы очень рано, часов в четырнадцать. Почему-то он был в парадной тужурке со всеми орденами и медалями, при кортике.
- Что случилось? - удивился я.
- Всё! Баста! Отслужил! Уволен в запас... - ответил отец.
Заметив мой любопытный взгляд на две завёрнутые в плотную бумагу коробки, которые он держал в руках, предложил развернуть их.
- Это вместо адмиральского звания, - горько-шутливо произнёс он. - Чтобы не сильно расстраивался.
В одной из коробок оказалась плоская полированная шкатулка из дуба. Я открыл крышку. На малиновом бархате, отливая золотом, лежал именной кортик. К его рукоятке из слоновой кости была прикреплена золотая планка с выгравированной надписью: «Капитану 1-го ранга Скрягину Н.А. от Главнокомандующего ВМФ». На гарде кортика литыми буквами поблескивало: «В награду».
В другой коробке я обнаружил, как мне тогда показалось, гигантских размеров палехскую шкатулку с копией знаменитой картины В.Г.Перова «На привале» на крышке. Открыв её, я увидел лежащий на дне шкатулки лист бумаги с машинописным текстом приказа о награждении уволенного в запас капитана 1 ранга Скрягина Н.А. ценным подарком. В приказе, помимо пожелания здоровья и долгих лет жизни, говорилось: «Он начал службу в 1923 году по призыву Ленинского комсомола с рядового матроса и прослужил на флоте 31 год и 7 месяцев, без льготного исчисления, отдавая все свои силы и знания укреплению Советского Военно-Морского Флота».
В квартире стоял (он и сейчас стоит в моей квартире) родовой сундук нашей семьи. Именно в него положил отец свою аккуратно сложенную парадную форму, переодевшись в спортивно-тренировочный костюм.
Затем он обратился ко мне: «Сегодня, чтобы отметить это событие, я пригласил к нам шестерых своих близких друзей. Поскольку наша мать с братом сейчас в деревне, друзья будут без жён. Возьми в серванте деньги, пару сумок, садись в троллейбус и езжай в «Елисеевский». Купишь три бутылки «Двина», три бутылки «Столичной», сухого белого вина, балыка сёмги, ветчину, сыр, цыплят табака и два торта «Сказка». Обратно - на такси: начнётся час пик, с сумками в троллейбус не сядешь». Указания были, как всегда, точны и кратки.
Через два часа я вернулся. Почти все гости были в сборе. Всех их, кроме одного, я хорошо знал. Это были, не побоюсь сказать, личности незаурядные, яркие, выдающиеся, известные стране.
Друг детства отца, Леонид Иванович Вагин, - Герой Советского Союза, генерал-майор, начальник Московского Суворовского училища.
Михаил Алексеевич Рудницкий - инженер-контр-адмирал, автор проекта и создатель крейсерской подводной лодки К-Р (знаменитой в Военно-Морском Флоте «Катюши», активно участвовавшей в войне).
Вячеслав Васильевич Рогозин - международный гроссмейстер, тренер М.Ботвинника, чемпион мира по игре в шахматы по переписке.
Борис Андреев - популярный киноактёр, народный артист СССР.
Не смогли прийти на ужин ещё два отцовских товарища:
Вадим Святославович Синявский - известный всей стране футбольный комментатор, он как раз вёл репортаж со стадиона «Динамо», и Георгий Николаевич Мохов - старый друг отца по Тифлису, его жену уложил в постель сердечный приступ. Оба извинились по телефону.
А вот симпатичного мужчину, лет пятидесяти, которого отец дружески называл то Ваней, то «Охотником», я не знал. Несколько позже отец раскрыл его «инкогнито». Был это генерал-лейтенант из Главного Разведывательного Управления Министерства обороны - больше известного под аббревиатурой ГРУ - старый друг отца.
После двух-трёх рюмок начались, как водится, воспоминания. Помянули тех, кого уж нет и «кто далече», вспомнили войну... И тут вдруг Рогозин задал отцу вопрос: «Коля, насколько мне известно, на фронте ты не был, а имеешь шесть боевых орденов. Расскажи нам, как это получилось, за какие ратные дела ты их получил?» Немного помолчав, отец ответил:
- Да, Вячеслав, ты прав. Ни дня на фронте и ... шесть орденов. В США, где я проработал шесть лет и четыре месяца, у меня был свой фронт и моя «война» длилась на два с половиной года больше, чем Великая Отечественная. Аккредитован я был, как военно-морской атташе Посольства СССР, орденов нам туда не присылали. Как правило, приказы, указы и постановления о награждении «нашего брата» за ту или иную операцию поступали из Москвы в Вашингтон года через два после выполнения задания. Посол в этих случаях вручал нам орденские планки. Я, например, все шесть своих орденов вместе с четырьмя медалями получил из рук Главкома ВМФ только осенью 1947 года, после возвращения из Штатов.
Ну а если по порядку, то моим первым орденом, которым я был награждён, был орден Ленина. Указ о моём награждении Георгадзе подписал 20 июня 1944 года. За что? За организацию перевода дивизиона подводных лодок с Тихоокеанского флота, который ещё в то время не воевал, на воюющий Северный флот. Маршрут лодок начинался во Владивостоке, а заканчивался в Полярном. Шли они через Тихий океан, где велись активные боевые действия японскими и американскими ВМС, через Панамский канал и через воюющую Атлантику. Обеспечить их безопасность было далеко не просто. Военные моряки знают, что такое даже межбазовый переход группы кораблей во время войны. Тут же шли подводные лодки, прямо скажем, не имеющие большого опыта плавания в открытом океане, да ещё кишащем немецкими, да и японскими субмаринами, конвоями транспортов, не исключались и встречи с рыскающими фашистскими рейдерами... Морской разведывательно-дипломатической службе, как вы понимаете, работы хватало. Были и чисто дипломатические проблемы взаимодействия с союзными флотами. Я уже не говорю о том, что на мои плечи ложилась задача и материально-технического обеспечения лодок в «чужеземных» базах. Пришлось помотаться по городам и базам...
Встретил я лодки в июне 42-го в Сан-Франциско, затем начались полёты в Сиэтл, Фербенкс, Анкордж, Кодиак, Датч-Харбор, снова в Кодиак, затем в Кетчкатан, опять в Сиэтл, в Сан-Франциско, откуда поспешил в Майами, провёл лодки через Панамский канал и улетел в Монреаль. Наконец в январе 43-го проводил наших подводников из Галифакса в Северную Атлантику. Одна из лодок всё-таки не дошла... Торпедировала нашу Л-16 японская субмарина И-25 у Сан-Франциско...
Но все остальные, в том числе и знаменитая С-56 Щедрина, всё-таки благополучно прибыли на Северный флот. Об их успехах вы, конечно, знаете.
Пришлось заниматься и обеспечением безопасности торгового судоходства. Например, организовывать спасение экипажа торпедированного у мыса Лукаут нашего парохода «Ашхабад». Пришлось обеспечивать переход прорвавшегося в 1942 году через Дарданеллы и Средиземное море в Атлантику линейного ледокола «Микоян». Нашёл этот ледокол убежище в американских портах.
Вот за всю эту работу, - продолжал отец, - я, кроме ордена Ленина, и получил ордена Великой Отечественной войны обеих степеней, орден Красной Звезды и два ордена Красного Знамени.
Помолчав, отец добавил: «Один из двух последних получил за тридцатилетнюю флотскую службу, а вот второй - мне особенно дорог...»
Гости дружно попросили разъяснений. Я, как самый младший, исполняющий роль вестового в «кают-компании», тоже прислушался: далеко не всегда баловал меня отец такими подробностями. Скромный, выдержанный дипломат, разведчик, привыкший скрывать свои чувства, отец сегодня, после ухода с военной службы, решил, очевидно, приоткрыть некоторые её подробности.
Уступая гостям, отец продолжал: «Я знал, что американцам удалось усовершенствовать пенициллин, открытый английским микробиологом Александром Флеммингом ещё в 1929 году. Мы же применяли неусовершенствованный пенициллин, эффективность которого была намного ниже американского. Знал я и о том, что сотни тысяч моих соотечественников раненых бойцов умирают в госпиталях от гнойных инфекций и газовой гангрены. И я решил раскрыть тайну бациллы плесеневого гриба, достать сами бациллы и описание превращения их в сильнейший антибиотик. Но воплотить своё решение в жизнь было нелегко. Американцы хранили способ усовершенствования пенициллина в тайне.
И всё-таки я достал эти бациллы! Ампулы с ними в 1942 году были погружены на личный самолёт ПЕ-8 наркома иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова и благополучно доставлены в Москву. Причём сам нарком об этом не знал. А нам, если бы американцы и решили раскрыть свой секрет союзникам, пришлось бы платить за него валютой... Поэтому про себя, в шутку, я называю этот орден Красного Знамени «бацилльным»!
«Как же тебе это удалось?» - в один голос спросили гости.
«Выбрал я самый простой, казавшийся поначалу безнадёжным, способ. Вышел на очень влиятельного в Штатах медика. Попросил принять меня для беседы. Он согласился. Встреча состоялась. Без обиняков я просто, по-человечески, напомнил этому учёному о том, что идёт страшная война, гибнут миллионы людей, что нашей стране очень нужны эти бациллы (вообще-то их точное название - «пенициллы»).
Мой расчёт на глубокую порядочность этого человека оказался верным. Своего тогдашнего собеседника я считаю великим гуманистом. Он не стал долго думать и, сказав, что восхищён мужеством русских людей, нашей победой под Сталинградом, пообещал выполнить мою просьбу. Через три дня я получил ампулы и описание технологического процесса. Остальное было делом техники. На крайний случай, решил я, у меня есть верный шанс: просто попросить Вячеслава Михайловича передать свёрток с медикаментами микробиологам в Москве.
Интересная подробность, - продолжал отец, - указ о награждении меня за эту операцию орденом был подписан 3 ноября 1944 года, а Флемминг получил Нобелевскую премию за своё открытие, спустя год - в 1945-м».
За столом было тихо: рассказ отца произвёл впечатление. Молчание прервал генерал Вагин: «Да, Николай, это поистине твой подвиг! Сколько жизней помог ты спасти!»
2. Ляпсус с фотографией
Вечер продолжался. Я убирал и менял посуду, варил кофе. Гости, не спеша, но с аппетитом выпивали и закусывали. Неожиданно «Охотник» - «Ваня» - попросил: «Коля, а расскажи-ка ты нам что-нибудь такое из своей зарубежной практики, чтобы я, стреляный воробей, не поверил. Ну, парочку историй!»
Отец пожал плечами:
- Изволь! Вот тебе и всем первая история. Осенью 1945 года понадобилось мне съездить из Вашингтона в Бостон. Нужно было встретиться там с одним человеком. Сел я в поезд и к полудню был уже на бостонском вокзале.
Моросит дождь. Подхожу к киоску купить пару местных газет. У киоска - три-четыре человека. Лезу в карман плаща за мелочью и вдруг вижу: под ногами у меня, на земле, лежит белый квадрат, размером с пачку сигарет. Из чистого любопытства нагибаюсь и поднимаю его. Поворачиваю пакет на другую сторону и буквально обалдеваю: это моя фотография, типа визитки! Засовываю её в карман, покупаю газеты, беру такси и - в гостиницу. Начинаю соображать, как моя фотография могла оказаться на вокзале, у киоска? Прихожу к логическому выводу. Американским спецслужбам подозрителен мой визит в Бостон. Очевидно, догадываются, что я должен тут с кем-то выйти на связь. Явно решили «сесть мне на хвост» ещё с вокзала. Снабдили своего агента моей фотографией, чтобы «вычислил» меня наверняка, при выходе из вагона. Перед прибытием поезда этот агент в том же киоске покупал газеты или сигареты и (раззява!) обронил моё фото. По иронии судьбы подобрал его я.
- Ну и что же ты стал после этого делать? - спросил кто-то из гостей (не «Охотник», ему явно было всё ясно).
- Как что? - ответил отец. - Снял номер в гостинице. Походил по антикварным магазинам. Купил несколько безделушек для украшения интерьера своего офиса (мол, вот она, цель моего приезда в Бостон), на всякий случай, посетил пару музеев и через три дня укатил обратно в Вашингтон. Ни о какой-либо встрече с «нужным человеком» думать уже не приходилось. Так «его величество случай» предотвратил возможный провал.
Ты просил парочку историй? Изволь, вот ещё одна, связанная с известным всем разведчикам «почтовым ящиком».
Имели мы один такой «ящик» в старом городском парке Портленда. В полуразрушенной крепостной стене было очень удобное и надёжное место для передачи микроплёнки.
Однажды мне нужно было показать молодому дипкурьеру этот «ящик». Приходим в парк. Садимся на скамейку. Я объясняю: сейчас пойдёшь налево по дорожке, метров через сорок, за кустами, увидишь пролом в стене, войдёшь туда и отсчитаешь семь шагов вправо, повернёшься к стене спиной и правой рукой залезешь в нишу, где сдвинут камень. Возьмёшь плёнку и - сюда. Постарайся запомнить это место...
Парень пошёл, исчез в развале стены за кустами и ... вдруг, минуты через три, бежит по дорожке ко мне и орёт, орёт благим матом: «Укусила! Укусила! Ой, больно!» Я - к нему. Смотрю - на правой кисти две кровавые точки от змеиного укуса. Рука пухнет на глазах ... Снял с него ремень, снял свой. Наложил два жгута и рысцой из парка, искать такси. Приехали в городской госпиталь. Ввели ему там сыворотку и уложили в палату на три дня. К счастью, выяснилось, что укусила парня не гремучая змея, а гадюка.
Ну а плёнку-то мне пришлось доставать. Не скрою - как-то боязно было залезать рукой в змеиное гнездо, но дело есть дело. Срезал я прутик и «пошуровал» в нише. Змеи уже там не было. Плёнку я достал.
Но на этом злоключения с данным «почтовым ящиком» не кончились. Примерно через год я со своим помощником опять оказался в этом парке: нужно было забрать одну плёнку и положить другую. Забирать плёнку пошёл помощник, я остался на скамейке. Вернулся он с висящим на ремешке, на шее, фотоаппаратом «Кодак-35».
- Ничего не понимаю, - говорит, - плёнка цела, я её взял, но рядом с ней лежал этот аппарат. Может кто-то догадался, что это «ящик» и в насмешку подложили нам фотоаппарат? Положить его обратно или взять?
Решили разобраться. Аппарат был заряжен черно-белой плёнкой. Проявили мы её и всё стало ясно. Отснята был только половина кадров, и на них фигурировала одна и та же пара: молодая женщина и мужчина лет сорока: вот они идут по аллее парка, вот сидят на скамейке в обнимку и целуются. Съёмка проводилась с большого расстояния.
Вывод, к которому мы пришли: ревнивый супруг, узнав, что у жены есть любовник, решил собрать доказательства, видимо, для предъявления в суде при разводе. Ну а чтобы до поры, до времени жена ничего не заподозрила, он хранил купленный или заимствованный аппарат после очередной съёмки не дома, а в той самой удобной нише, которую мы использовали в качестве «ящика». Пришлось нам забыть о нём, аппарат же мы оприходовали...
На такой вот весёлой ноте окончилась дружеская вечеринка по не очень весёлому поводу окончания моим отцом военно-морской службы.
Теперь, если читатель не возражает, поделюсь своими личными воспоминаниями о жизни отца.
Трудность этих воспоминаний состоит в том, что в «семейном архиве» сохранилось очень мало документальных свидетельств его биографии. Период, который у нас в стране принято называть «временем культа личности», тяжёлым катком прошёлся по прошлому моего отца и матери. Далеко не всегда мои детские и отроческие воспоминания смогли ликвидировать «белые пятна»...
3. Моя бабушка выручает Камо
До сих пор я не могу узнать, почему мой отец, Николай Алексеевич Скрягин, внебрачный сын известного царского адмирала Алексея Александровича Скрягина, оказался со своей матерью вместо Саратова в Тифлисе. Мне лишь известно, что это произошло в 1912 году, когда отцу было восемь лет. Из сохранившегося у меня свидетельства (№ 141), выданного отцу 2 апреля 1915 года, явствует, что он успешно окончил курс в Тифлисском IV начальном училище.
Знаю я и то, что бабушка моя, Татьяна Спиридоновна Кванталиани в Тифлисе сначала была у какого-то грузинского князя поварихой, потом стала медсестрой городской больницы для умалишённых. Вот там-то она и повстречала Камо - Симона Аршаковича Тер-Петросяна. В «Советском Энциклопедическом словаре» о нём сказано: «Деятель российского революционного движения. Член КПСС с 1901 г. Участник революции 1905-07 гг. (Тбилиси, Петербург). Проявил исключительную изобретательность в организации подпольных типографий, транспорта оружия и революционной литературы, денежных экспроприаций у царского правительства. В 1917-1920 гг. - организатор партизанских отрядов и партизанского подполья на Кавказе и Юге России».
О Камо (а это его партийная кличка) был поставлен кинофильм «Лично известен». После очередного ареста он, имитируя шизофрению, был помещён в городскую больницу для умалишённых. Там он сумел убедить мою бабушку-медсестру помочь ему бежать. Она тайком дала ему несколько простыней, которые он разорвал на полосы и, связав их узлами, сделав верёвку, благополучно спустился с третьего этажа больницы. После 1917 года Камо не позабыл доброй услуги Татьяны Скрягиной. Он познакомил её (как вдову) со своим приятелем Гиви Кванталиани - наборщиком бывшей подпольной типографии. Вскоре они поженились. Отца же устроил к себе рассыльным. К тому времени Тер-Петросян стал замнаркома внешней торговли ЗСФСР. Спустя три года отец стал его личным секретарём.
Незадолго до смерти, в 1922 году, Камо (есть версия, что ему по приказу Сталина устроили столкновение с грузовиком, когда он спускался на велосипеде с крутой улицы) написал три письма и вручил их отцу и его двум друзьям, которые работали в том же Наркомате - Леониду Вагину и Георгию Мохову. В результате этих писем-рекомендаций все трое попали (как они и мечтали): отец на флот, Вагин в Красную Армию, Мохов на рабфак.
В октябре 1923 года Н.А. Скрягин был зачислен в Петрограде молодым моряком в Балтийский флот, а через полгода, окончив строевое обучение, принял красную присягу...
4. «Способен, мало прилежен...»
Среди сохранившихся бумаг отца есть один документ, который вызывает у меня и у брата чувство удивления, я бы даже сказал недоумения. Это свидетельство СССР Народного Комиссариата по Военным и Морским делам. В нём говорится: «Дано сие от артиллерийской школы Учебного отряда Балтийского флота военному моряку Скрягину Николаю Алексеевичу в том, что он обучался в Школе с 1/III по 20/XII 1924 г. и окончил курс класса дальномерщиков, показав следующие успехи: по общеобразовательным предметам и политграмоте: русский язык - 4-5, математика - 5, физика - 5, политграмота -5; по специальным предметам - дальномеры - 5, артиллерийское дело - 5, сигнальное дело - 5. Аттестация о способности, прилежании и распорядительности при выпуске из школы: способен, мало прилежен, не распорядителен, мало дисциплинирован». Далее следуют четыре подписи - начальника школы, начальника учебной части, комиссара и заведующего обучением. Тем не менее, отец после такой аттестации был направлен старшим дальномерщиком на канлодку «Красная Звезда», а через два года стал боцманом эсминца «Ленин». В 1928 году он на этом корабле побывал с визитом дружбы в Германии - в Киле, Бремене и Гамбурге. Мне хочется подчеркнуть, что он любил море и был опытным артиллеристом, боцманом и командиром вельбота. В те годы, будучи в Кронштадте, он со своими матросами в эллинге нашёл старый проломленный вельбот из красного дерева. Это был подарок короля Британии Георга V Николаю II. Это славное судёнышко отец с друзьями починил и в течение пяти лет никому на гонках на вёслах и под парусом не давал себя обойти.
В 1948 г. на втором курсе Ленинградского военно-морского подготовительного училища, я проходил плавпрактику на шхуне «Учёба». Позже, приехав в отпуск и разговорившись с отцом, я узнал, что он эту шхуну знает лучше меня. Ещё до моего рождения, в 1929 г., он с боцманами с других эсминцев в Кронштадте переоснащал её рангоут и такелаж. Когда-то на этой шхуне купец Елисеев привозил из Испании и Франции в Петербург фрукты. «Вот тогда-то я и познакомился с твоей будущей матерью, - вспоминал отец, - той осенью к Октябрьским праздникам к нам в Кронштадт приехал цыганский ансамбль - дать для моряков несколько концертов. Мама твоя была солисткой на гитаре».
Через год родился я, в Ленинграде, в Демидовом переулке, в 200 метрах от Синего моста - самого широкого в мире. Отец уже был не боцманом, а слушателем второго курса надводного сектора Военно-морского училища им. Фрунзе (бывший Морской Кадетский корпус). И поскольку он уже отслужил на флоте семь лет, его назначили помощником командира взвода. Жили мы в квартире моего деда, отец ночевал дома и каждое утро шагал по Николаевскому мосту (мост Шмидта) на Васильевский остров, в училище, строить свой взвод на завтрак.
5. Несостоявшийся командир «Доротеи»
После окончания с отличием училища им. Фрунзе отцу присвоили категорию командира флота, соответствующую современному званию «лейтенант» и направили в Севастополь в качестве командира гидрографического судна «Доротея». Это была старая паровая шхуна около сорока метров длиной, с двумя мачтами и одной трубой. Из Ленинграда мы втроём поездом приехали в Севастополь и поселились в небольшой двухкомнатной квартире в доме командирского состава Черноморского флота. Помню, дом стоял на высоком месте и с четвёртого этажа в одно окно открывался вид на Северную бухту, а из двух других  - на Южную.
Получилось так, что отец не принял командование «Доротеей». По дороге в штаб флота, чтобы доложить о своём приезде, он встретил бывшего командира эсминца «Ленин». Фамилия его была Заяц. Он, конечно, помнил своего боцмана. Теперь Заяц командовал крейсером «Красный Кавказ». «Какая, к чёрту, «Доротея» - у меня на крейсере не хватает третьего штурмана! Пойдёшь ко мне. К тому же и боцманов моих подучишь».
Так отец стал штурманом этого великолепного крейсера.
Когда не было морских походов и учений, корабль стоял на рейде и отец в воскресные дни съезжал на берег в увольнение.
Помню, как мы с мамой ходили его встречать на Графскую пристань. Иногда на крейсере, как и на других кораблях, устраивались концерты самодеятельности для членов семей моряков. Тогда я впервые увидел, как отец лихо отбивал чечётку (как тогда называли степ). Два года он числился чемпионом Черноморского флота по степу.
Да, Севастополь, я полюбил его с детства. До сих пор перед глазами встают неповторимые картины: синее море, голубое небо, крутые спуски, ступени, необозримые поля красных маков на Малаховом кургане. Но запомнились ярче других две вещи - это как меня отец научил плавать и какие были у нас часы.
В воскресный день несколько семей из нашего дома поехали на катере в Учкуевку на пикник. Был там и старший штурман «Красного Кавказа» Алексей Сергеевич Кирносов, с женой и с сыном Аликом, впоследствии известным писателем. Что пришло в голову нашим отцам, я не знаю. Видимо, они поспорили, чей сын быстрее научится плавать. Они столкнули в воду ялик, посадили туда нас с Аликом и отгребли от берега метров на тридцать, где было глубоко. Потом взяли нас за лодыжки. «Раз, два, три! Бросай!» и кинули обоих пятилетних пацанов вниз головой в воду...
С берега наши мамаши, видя эту картину, голосили: «Варвары! Убийцы!» Конечно, если бы паче чаяния, мы захлебнулись и стали тонуть, отцы, конечно, нырнули бы в воду и вытащили нас на поверхность. Но мы оба вынырнули сами и, наглотавшись солёной воды, как щенки поплыли к берегу. Так мы научились плавать и уже позже никогда не боялись воды. А я вдобавок стал нормально говорить. До этого я не мог что-либо складно сказать - сильное наследственное заикание. Много денег было заплачено логопедам, много потрачено времени в поликлиниках, а теперь, к великой радости родителей, - и плавать научился, и говорить.
Теперь о часах. Как таковых, в доме у нас их не было, ни ходиков, ни будильника. У отца был служебный полухронометр, но им он пользовался на корабле. Время было тяжёлое, и часы стоили дорого. Однажды отец с корабля принёс половинку бинокля (видимо, во второй половинке линзы были разбиты) и сказал матери: «Вот тебе часы», - подошёл к окну, что выходило на Южную бухту, навёл бинокль-инвалид на какую-то башню и сказал: «Сейчас полпервого». На той башне (кажется, она называлась минной) имелись большие часы, как на вокзале... Так у нас появились «часы». Мама засекала время, ставила в коммунальной кухне варить суп и время от времени поглядывала на башню через половинку бинокля. Правда, время можно было узнавать только до наступления темноты.
6. «Осторожно - злая собака!»
В 1936 году мы переехали из Севастополя в Москву, вернее в Подмосковье, и поселились на станции Красково в небольшой комнате дома председателя колхоза. Каждое утро отец уходил в сторону поля, пересекал железнодорожные пути и исчезал на целый день за калиткой, на которой красовались голова овчарки и надпись «Осторожно -злая собака!» Раза два-три, когда мама уезжала в город, он брал меня на целый день с собой. В большом двухэтажном доме добрые дяди угощали меня конфетами и давали пустые красивые коробки из-под папирос, из которых я строил дома...
В Красково мы прожили почти полгода. Спустя много лет я как-то спросил отца: «А что это был за дом, куда ты каждый день ходил через железную дорогу?» Он ответил:
- На калитке того дома было написано: «Курсы иностранных языков». Посторонним вход был запрещён. На самом же деле это была одна из разведшкол ГРУ. На каждого её слушателя приходилось по четыре преподавателя. В основном, там изучали иностранный язык, опыт контакта с иностранцами, психологию, знакомили с разными странами, их обычаями и традициями. Занятия велись с утра до семи вечера, кроме воскресенья.
Потом отец рассказал забавную историю, связанную с обучением в этой школе. В один из зачётов входило изготовление какого-нибудь документа - паспорта, пропуска, удостоверения и пр. При этом слушателям выдавался необходимый материал и инструмент. Отец изготовил два документа: один сдал и получил «отлично», а второй оставил себе. Это была сезонка на проезд в электричке от Краскова до Москвы. Позже начальство, узнав об этом, устроило ему сильный разнос.
Окончив эту школу, отец уехал в Англию, а мы с мамой - в Ленинград, к деду. Мне известно, что отправился он в Лондон из Ленинграда на пароходе «Белоостров» под чужой фамилией. Там он служил в «Аркосе» («Всероссийское акционерное торговое общество», учреждённое в 1922 г.)
В одной английской семье он снимал комнату с полным пансионом. Зная неплохо английский язык ещё с училища и пройдя курс в Красковской школе, в этой семье он как бы закончил своё лингвистическое образование. В Лондон для заключения контракта с фирмой «Колумбия» и записи на пластинки своих песен приезжал в это время знаменитый певец - русский эмигрант Пётр Лещенко. Отец сумел познакомиться с ним. Помню, отец привёз в Ленинград два альбома пластинок Лещенко с дарственным автографом певца и великолепный патефон.
7. Москва, Плющиха, дом 13
Семиэтажный серо-жёлтый, он и сейчас стоит на Плющихе близ Смоленской площади. Мы вселились в него, как только его построили, в 1938 году, после возвращения отца из Англии. Окрестные жители называли его «военным домом». В левом и правом крыльях этого дома на каждом этаже было по две 3-4-комнатных квартиры, в них жили командиры, у которых в петлицах краснели уже не шпалы, а ромбы - комбриги, комдивы, командармы, маршалы, такие, как Голиков, Конев, Рыбалко, Шапошников и др. Средняя часть дома представляла собой жилой комплекс гостиничного типа: на семи этажах - светлые широкие коридоры с широкими окнами, выходящими на Плющиху, шесть 20-метровых однокомнатных квартир с туалетом и умывальником, две душевые комнаты и общая кухня. В этих квартирах обитали военные в звании от майора до полковника. Мы занимали квартиру № 29 на третьем этаже. Из этого дома я пошёл в школу, в нём родился мой младший брат. Но дело не в этом... Я называю этот дом страшным, таким же, как и «Дом на Набережной». За три года, с 1938 по 1940, половина его взрослого мужского населения была арестована, а их жён и детей куда-то выслали.
Аресты проводились, как правило, перед рассветом, но бывали они и в дневное время. Уже будучи школьником, я не раз наблюдал, как к одному из крыльев дома, к самому подъезду, подъезжал «чёрный ворон» и из него выходили два охранника с карабинами на ремне через плечо и их начальник в тёмном плаще и в галифе с синими кантами. Через несколько минут из подъезда выходил под ружьём знакомый комбриг или комдив... Руки за спиной, на плечах расстёгнутая шинель...
Вскоре во дворе раздавались крики: «Ребята! У Витьки (или Ваньки) отца забрали! Он враг народа! Бей сына предателя! В ежовые рукавицы его!»
Тогда шпиономания и борьба с «врагами народа» въелись в сознание и душу пацанов нашего дома. В кинотеатре «Кадр», который фактически находился у нас во дворе, шли одни и те же фильмы: «Пограничники», «Случай на границе», «Последняя граница», «Граница на замке», «Джульбарс», «Танкисты», «Если завтра война»... И в каждом кинофильме были враги и шпионы.
Уже после смерти отца мать рассказала мне, как осенью 1940 года пытались арестовать и его:
«Я проснулась от громкого стука в дверь. Ты и брат спали. Отец встал, надел халат и, не спрашивая, кто там, открыл настежь входную дверь. В коридоре стояли трое: два «энкаведешника» с карабинами и их начальник в плаще. Я отчётливо их видела из тёмной комнаты на фоне ярко освещённой стены коридора.
- Скрягин! Одевайтесь, Вы арестованы!
- Покажите Ваше удостоверение и ордер на мой арест, - ответил отец.
- Вы что? Не видите, кто мы?
- Ваше удостоверение и ордер! - повторил отец.
- Вам же будет хуже, - сказал начальник конвоиров.
Тут я увидела, как отец вытащил из кармана халата браунинг и оттянул на себя заднюю верхнюю часть ствола, послышался щелчок. Эти трое направились по коридору к лестнице. Из окна коридора отец наблюдал, как они садились в «воронок» и со двора дома выехали на Плющиху в сторону Академии имени Фрунзе. Ещё было темно, отец оделся, переложил пистолет в карман форменной тужурки и вышел из дому, наказав мне, чтоб я никому не открывала дверь. После обеда он позвонил по телефону и сказал, чтобы я не волновалась. Домой отец вернулся на третий день. А сделал он вот что. Утром, после той ночи, явился к Наркому РКВМФ Н.Г.Кузнецову, сообщил о случившемся и сказал; «Если я в чём-либо виновен, то отдайте приказ о моём аресте Вы. Я не хочу, чтоб меня забирали эти люди в сапогах...» При этом он положил на стол Наркома свой партбилет, удостоверение личности, служебные печати и браунинг, им же подаренный.
В то время твой отец, - продолжала мать, - уже был начальником отдела внешних сношений наркомата, за ним была закреплена персональная «Эмка» с шофёром. Кузнецов знал отца по службе ещё на Балтике и Чёрном море и высоко ценил его, как опытного специалиста. Николай Герасимович разобрался с представителями НКВД и отца оставили в покое. За ним пришли спустя восемь лет, когда мы возвратились в Союз из Америки. В Москве с жильём тогда было плохо и мы два года жили на бывшей ближней даче маршала М.Тухачевского, переделанной в гостиницу для офицеров (у больницы МПС). Это было осенью 1948 г., ты был тогда в Ленинградском военно-морском подготовительном училище. И опять они приехали ночью, и опять их было трое. Но арестовать отца они опять не смогли: его просто не было в Союзе, он находился в Югославии, в Белграде, в качестве морского консультанта Вышинского на Дунайской конференции».
8. Довер Роуд, дом 4709
В 1940 году командование Военно-Морского Флота не только не отдало Н.А.Скрягина на закланье НКВД, но решило «упрятать» его подальше от глаз этой организации. Не прошло и месяца после попытки ареста отца, как наша семья уже была во Владивостоке. Прожив полтора месяца в гостинице «Челюскин», мы погрузились на шведский теплоход «Анни Джонсон» и 12 марта 1941 года прибыли в Сан-Педро - морской порт Лос-Анджелеса. Отец был назначен исполняющим обязанности военно-морского атташе при посольстве СССР в США.
О нашем прибытии в Америку упоминают в своей нашумевшей в сороковые годы книге американские журналисты Майкл Сейрс и Альберт Кан «Саботаж. Тайная война против Америки». В первой главе «Призраки, которые пошли опять» рассказывается, как вечером 16 марта 1941 года некий Фёдор Возняк - украинский националист-эмигрант, работавший на фашистскую разведку, пустил под откос близ города Бадена в штате Пенсильвания пассажирский железнодорожный состав. Тринадцать вагонов с откоса упали в реку Огайо. Были жертвы и пострадавшие...
Авторы книги пишут: «... Эксперты высказали своё убеждение, что рельсы были разобраны, чтобы с них сошёл экспресс «Манхэттен Лимитед», который прошёл по этой колее за 18 минут до катастрофы. В этом составе ехала группа военнослужащих армии США, а также 44 советских представителя - часть делегации инженеров и дипломатов, которые прибыли 12 марта в Сан-Педро, Калифорния из Владивостока». Случай берёг нас...
В Вашингтоне отцу довелось работать с такими выдающимися советскими дипломатами как Уманский, Литвинов, Бараев, Капустин, Орехов, Слюсаренко, Царапкин, Громыко и др. Как известно, первым послом Советского Союза в США был А.А.Трояновский (1933-1935 гг.), отец известного дипломата Олега Трояновского. Когда мы приехали в Вашингтон, послом был К. А.Уманский (1935-1941 гг.), бывший личный переводчик Сталина. Судьба его оказалась трагичной: в 1945 году на Каменном мосту сын одного известного стране маршала застрелил из-за ревности его единственную дочь Нину. Через несколько месяцев, когда Уманского назначили послом в Мексику и Колумбию, он с женой погиб в авиационной катастрофе (в самолёт, на котором он летел, была заложена бомба).
Когда началась Великая Отечественная война, в Вашингтоне и Нью-Йорке стали открываться десятки различных советских представительств. Наиболее крупным из них была Государственная закупочная комиссия, насчитывающая десятки объединений и сотни отделов. Достаточно сказать, что если в 1941 году в так называемой школе при посольстве было семь учеников, то к 1944 году их было уже почти сто. Увеличился штат советских сотрудников и в Нью-Йорке, где располагался Амторг - акционерное общество, учреждённое в 1924 году, являвшееся комиссионером-посредником экспорта советских товаров в США и импорта американских товаров в СССР. Открылись советские консульства и морские агентства в таких портах, как Балтимор, Бостон, Филадельфия, на восточном побережье Штатов, и Портленд, Сиэтл, Сан-Франциско - на западном. Особое значение придавалось портам Тихоокеанского побережья США. Подавляющий объём строго засекреченных перевозок грузов американской помощи по ленд-лизу шёл через Тихий океан. Порт Владивосток перевалил грузов американской помощи в четыре раза больше, чем Мурманск - восемь миллионов тонн. На линии Америка-Владивосток в годы войны курсировало порядка 300 торговых судов. Для обеспечения чёткой работы по обработке грузов, приёму, ремонту и снабжению судов в американских портах работали советские адмиралы Акулин, Осико, Панцирный, Питерский, Рамишвили, Якимов, а также известные капитаны дальнего плавания Бочек и Яскевич.
В отделе морских заказов Государственной закупочной комиссии в Вашингтоне трудились такие выдающиеся специалисты, как Хоциалов, Погонин, Кирносов и Смирнов.
Хотя из шести с половиной лет полтора года отец находился в разъездах по стране, основным местом его работы был Вашингтон, Мне, пятнадцатилетнему юнцу, казалось, что уж больно весёлая у батеньки моего работа; через день приёмы, коктейль-партии, гольф, пикники, яхты. Особенно я возненавидел официальные приёмыдругих атташе на нашей вилле. И вот почему. В 1944 году отец подал нашему послу (им тогда был А.А.Громыко) идею: в целях экономии государственных представительских средств валюты ответственным сотрудникам, арендовывавшим виллы для представительства, аннулировать штат прислуги, горничных и садовников, а их обязанности вменить старшим детям начиная с 14 лет.
Идея послу понравилась (он издал об этом приказ - так помимо школьника, я стал прислугой, нянькой и садовником).
Жили мы тогда на окраине Вашингтона, в фешенебельном районе Брукдейл, на улице Довер-Роуд, № 4709 в двухэтажном особняке из семи комнат. Небольшие приёмы гостей проходили буквально через день, а большие, когда к вечеру к нашей вилле подъезжали 6-8 лимузинов с дипломатическими номерами, как правило, два раза в месяц.
Представьте себе, за столом сидят шесть или восемь дипломатов с жёнами. Горячие блюда привозились из нашего посольства, их готовил великолепный повар-виртуоз Гербов. Гости разъезжались к полуночи, а мне надлежало вымыть всю посуду. Вот сколько её приходилось на каждую персону: 3 ложки, 2 вилки, 2 ножа, 3 тарелки, рюмка, фужер, стакан, ещё 3 тарелки, блюдце, чашка... Не считая общих блюд для закуски. Умножьте это на 12 или 16 человек. Мытьё всего этого занимало у меня 2-3 часа. Помимо этого, я должен был к приёмам закупать в окрестных магазинах продукты, в основном деликатес. Выполнял я работу и садовника, которого уволили: приходилось поливать из шланга траву и кусты на участке площадью около 10 соток, деревья и кусты опрыскивать раствором от колорадского жука, раз в неделю подстригать ручной механической косилкой траву, подрезать кусты и пр. Кроме этого, я должен был содержать представительский «Бьюик» отца, как он выражался, «в блеске». И, наконец, когда я приезжал из школы, мне вменялось в обязанность разыскивать младшего брата Мишку (ему было тогда 5-8 лет), который вечно исчезал со своими сверстниками-соседями в ближайшем лесопарке.
Да! Ведь ещё нужно было готовить уроки (в 1944 году я учился в 5 классе).
Так продолжалось до самого отъезда из США в Союз...
9. Два «Георгия» есаула Ступенкова
«Интересы Николая были удивительно разносторонними, и чем бы он не занимался, всегда добивался блестящих успехов. Его обаяние, цельность его натуры, твёрдость убеждений и высокая культура были хорошо известны не только друзьям, но и представителям других стран. Многих американцев он сделал друзьями нашей страны» -так писал М.С.Вавилов (бывший консул СССР в США) в своём письме-соболезновании.
Да, действительно, интересы отца были весьма разносторонними, он всегда любил проявлять свою личную инициативу. Вот пример. Ему нередко приходилось бывать на острове Ньюфаундленд, на военно-морской базе Сен-Джонс. Там ему приглянулись огромные чёрные псы-водолазы - ньюфаундленды, и он надумал развести эту породу собак у нас на Севере. Но как в военное время, когда в Атлантике рыщут «волчьи стаи» фашистских субмарин, переправить собак в Союз? Он нашёл весьма оригинальный способ. В 1942-45 гг. мы принимали у американцев так называемые «Сабчейсеры» -охотники за подводными лодками - большие деревянные катера с пакардовскими двигателями, снабжённые системой сбрасывания глубинных бомб, одной пушкой и парой крупнокалиберных зенитных пулемётов типа «Эрликон». Наши экипажи этих катеров проходили двухмесячную подготовку в международной школе противолодочной обороны в Майями (там было четыре сектора: американский, британский, советский и французский), принимали корабли и шли на о. Ньюфаундленд, в Сен-Джонс. Там они принимали боеприпас, топливо, провизию и по пять единиц выходили в Северную Атлантику. Пересекая океан, они заходили в Исландский порт Рейкьявик, где пополняли запасы и шли на Мурманск. На подходах к Исландии они нередко вступали в бой с фашистскими кораблями.
Отец договорился с начальником фермы-псарни по разведению этих собак, о том, что тот ему даёт пять щенков (трёх сук и два кобеля) в обмен на ящик русской водки и пять щенков нашей кавказской овчарки, которые прибудут в Галифакс через 2-3 месяца с первой оказией на советском судне. Сделка состоялась, дело, как говорится, «обмыли» и пять щенков, снабжённых справками ветеринара и родословными, отец распределил на каждый охотник. И вот торжественные проводы катеров в море... Оркестр исполняет гимны обеих стран, гремит артсалют, а в промежутках между залпами над пирсом слышится протяжный вой щенков, которых разместили в цепных ящиках якорного устройства катеров. Американское командование флотом о такой сделке не знало и начало было протестовать, мол, эту породу вывозить с острова запрещено законом и т.п.
В конце концов, американцы уступили: «Бог с вами - забирайте псов, у нас, их много...»
Своё обещание отец смог выполнить только в 1945 году, когда кончилась война. Пять ньюфаундлендов прибыли в Мурманск благополучно. Но вот вывести породу тогда не удалось... Всех пятерых щенков расхватало начальство: адмиралы, генералы, секретари партии. Великолепных собак скрестили с немецкими овчарками и лайками... - получились огромные, лохматые, злые и глупые дворняги.
Да, действительно, М.С.Вавилов прав, констатируя, что отец многих американцев сделал друзьями нашей страны. Особенно с большим вниманием он относился к русским эмигрантам. Он, как официальный работник посольства, выслушивал их просьбы и всячески старался им помочь. Отец часто принимал посетителей у себя дома, на вилле на Довер-Роуд. Особенно запомнились мне визиты трёх выдающихся личностей. Первый - это Владимир Иванович Юркевич - выдающийся кораблестроитель, создатель знаменитого французского лайнера «Нормандия». Сам Юркевич в 1937 году переехал из Франции в США. Я с ним познакомился 12 февраля 1942 года в Нью-Йорке на пирсе, у которого полыхало его детище «Нормандия» (когда случился этот великий пожар, мы с отцом были в Нью-Йорке, он в ту поездку взял меня с собой).
Вторым частым гостем отца был Владимир Ильич Минорский, симпатичный, как мне тогда казалось, «старичок с бородкой». Он, будучи секретарём атташе русского Военно-Морского Флота, оказался во Франции, когда началась первая мировая война. Женился на оперной парижской певице Мадлен и в 1919 году переехал в Америку, где работал в фирме «Гирокомпасы Сперри». В 1921 году Минорский изобрёл систему авторулевого, работающего от гирокомпаса. Элмер Сперри купил у него патент и выдал его изобретение за своё В 1947 году Минорский решил возвратиться на Родину, для чего отец сделал всё от него зависящее. Но американцы не дали ему выездную визу: они не хотели расстаться с одним из своих ведущих научных сотрудников в сфере радиоэлектроники.
О третьей выдающейся личности из числа русских эмигрантов стоит рассказать подробнее.
В начале января 1942 года, днём кто-то постучал в дверь Советского посольства на 16-й стрит в Вашингтоне (именно постучал: на огромных дубовых дверях бронзовая голова льва, держащего в пасти кольцо, которым ударяют в дверь). Как раз в этот день дежурным по посольству был отец. Он открыл дверь - на пороге стоял высокого роста уже немолодой человек в форме старшего сержанта морской пехоты с казацкими усами, с какой-то американской медалью и двумя георгиевскими крестами на груди. «Бывший есаул первого эскадрона такого-то казачьего полка - Иван Ступенков», - отрекомендовался он.
Отец пригласил его в приёмную, предложил сесть и закурить. Бывший есаул начал:
«Когда месяц назад японцы атаковали Перл-Харбор, Штаты объявили Японии войну. Всем военным был отдан приказ - носить на груди ордена и медали. К американской медали «За усердную службу» я повесил два своих креста. Я их получил в боях с германцами в Первую мировую. Один за дело под Белой Церковью, второй за то, что прикрыл атамана... Вот наградные листы... Я - старший тренер на местном полигоне морской пехоты, обучаю этих болванов искусству штыкового боя, разработал свою программу, применяю все наши приёмы... Начальство полка сказало: «Ты не имеешь права носить эти кресты, ими тебя наградил царь, а его в России больше нет, у них другая власть... Я пришёл сюда просить вашего посла выдать мне бумагу, что я имею право носить эти награды, ведь я сражался не с советской властью, а с германцами...»
Далее Ступенков рассказал, как он покинул Россию, как из Одессы оказался в Константинополе, потом в Париже и в США. «Я - человек крещёный, я - староста русской православной церкви в Вашингтоне на Чёрч-Стрит, недалеко отсюда»,- добавил он.
Отец предложил «морскому есаулу» прийти в посольство через три дня. Он доложил об этой встрече М.М.Литвинову. Они вместе сочинили текст письма, в котором говорилось, что в Советском Союзе старые воины по праздникам надевают на грудь царские ордена и медали, и что американскому командованию нет причин запрещать бывшему есаулу носить русские боевые награды. Письмо было вручено просителю. Есаул в долгу не остался: через год он со священниками русской церкви собрал с прихожан столько денег, что их хватило купить танк «Шерман» и отправить его в Союз.
После этого Ступенков стал появляться у нас дома на Довер-Роуд. Это был здоровенный, весёлый человек лет 45-50. Он мне показывал приёмы русского рукопашного боя.
В один из визитов он рассказал отцу, что одна из прихожанок православной церкви -жена бывшего управляющего Алданскими золотыми приисками, очень богатая женщина.
На днях умер её муж, и она хочет исполнить его последнюю волю. Когда они бежали из России в Китай, а потом в Америку, её муж в Иркутске из дома дворянского собрания прихватил с собой полтора десятка картин великих русских художников - Брюллова, Васнецова, Коровина, Перова, Репина, Сурикова, Саврасова, Левитана и др. Рулон бесценных полотен они привезли с собой в Америку, в Вашингтон, где заказали новые рамы. Умирая, бывший управляющий завещал, чтобы все до одной картины были возвращены в Россию и повешеныв доме дворянского собрания Иркутска.
Ступенков сообщил отцу, что эта прихожанка готова передать все картины Советскому посольству для пересылки их в Иркутск безвозмездно, но при одном условии: жена советского посла, госпожа Литвинова должна пригласить её в посольство на «дамский чай» и репортаж о котором с фотоснимками должен быть опубликован в газете «Вашингтон пост».
Отец опять доложил М.М.Литвинову, и тот, конечно, согласился. Вдова подъехала к подъезду нашего посольства на своём «Кадилаке» с шофёром-негром, за ней подкатил «пикап», и два парня внесли в посольство 16 картин. На следующий день упомянутая газета вышла с шапкой на первой полосе: «Великодушный жест русской эмигрантки». Картины вернулись на Родину спустя четыре года, т.к. пока шла война посольство не хотело рисковать, переправляя их через океан. Четыре года эти картины украшали залы нашего посольства и консульства. Часть их висела на стенах вилл атташе и советников. Доставить столь ценный груз в Союз взялся Н.А.Скрягин. За неделю до нашего отъезда в Нью-Йорк, где мы должны были погрузиться на д/э «Россия», из национальной картинной галереи Вашингтона два специалиста освободили картины от рам, переложили особой материей и свернули в один рулон. Этот груз считался ручной кладью дипломата Скрягина, и никто не имел права его разворачивать. По прибытии в Союз, картины, конечно, не вернулись в Иркутск: они попали в Третьяковскую галерею, Эрмитаж и Русский музей.
10. «Доска, треска и тоска»
Вернувшись из Америки, отец три года отработал на должности начальника направления в Морском Генеральном Штабе. Будучи капитаном I ранга, он занимал адмиральскую должность, ему подчинялись полтора десятка офицеров в том же звании.
Но судьба никогда не была благосклонной к нему. Зимой 1951 года он оказался на службе в Соломбале - пригороде Архангельска на должности зава по учебной части Североморского Высшего военно-морского училища*. Там он снимал комнату в доме одной поморской семьи рыбаков. Руководил учебным процессом училища, сам читал курсантам лекции, маршировал под знаменем, когда училище шло на парад. Он полюбил Архангельск - этот старинный город, первый морской порт России. Я в это время учился в Одесском высшем мореходном училище, и он мне поначалу писал: мол «здесь - доска, треска и тоска». А через три года: «Если ты хочешь повстречать настоящих русских людей, узнать их нравы и обычаи, приезжай в этот великолепный город! Посмотришь -не пожалеешь!»
Спустя три года отца вернули в Москву и назначили на ту же должность. О причине ссылки в Соломбалу отец так и не узнал, а я понял это только на кладбище, в день, когда его хоронили. Но об этом чуть позже.
Как я уже рассказывал, отца уволили в запас в июле 1955 года. Пенсия у него была «предельная», казалось, чего тебе ещё - отдыхай! Но отдыхать он не умел. Сначала, за год он написал свою четвёртую книгу по психологии, потом мы с ним вместе перевели с английского книгу Дейла Карнеги «Как приобрести друзей и оказывать влияние на людей» (сокращённый перевод для служебного пользования).
В 1957 году он поступил на работу в Институт Мировой Экономики в качестве морского эксперта-консультанта.
С 1959 года по свою кончину отец был учёным секретарём Океанографической Комиссии при Президиуме АН СССР. Её председатель Л.А.Зенкевич, И.Д.Папанин, капитан дальнего плавания С.И.Ушаков и Н.А.Скрягин в течение 13 лет руководили работой всех научно-исследовательских судов страны. И руководили отлично!
Умер мой отец 9 января 1972 года от рака почки. В жизни он ничего и никого не боялся, а тут испугался врачей. А когда к ним обратился, то было уже поздно.
И вот, 12 января, в среду, 1972 года к воротам Кузьминского кладбища подъехали три автобуса. Речи друзей и сослуживцев были кратки - термометр показывал -18 С.
Последним выступил полковник морской службы запаса Наум Соломонович Фрумкин - участник гражданской войны в Испании в 1936 году, военный разведчик, кавалер двух орденов Ленина, двух орденов Красного Знамени и ещё пяти-шести (каких, я уже не помню). Из его речи я понял, что в Соломбалу отца сослали не за «прокол» по работе, а за то, что он на службе в присутствии своей секретарши предложил одному из своих офицеров поехать домой, надеть чистую рубашку и погладить брюки... Тот офицер не мог этого отцу простить, а родня его занимала верх пирамиды правительства...
Перед тем, как военный оркестр начал играть Гимн Советского Союза и грянули три залпа из автоматов Калашникова, Н.Фрумкин сказал: «Мы провожаем в последний путь человека, о котором американский разведчик Лацислас Фараго в своей книге «Война умов - анализ шпионажа и разведки XX века» сказал: «Работая в Штатах более шести лет, он ни разу не скомпрометировал себя и был одним из самых результативных русских разведчиков».
 *) - ныне расформировано. - Прим. ред.